...- У меня есть для тебя две новости, герой, - сказал Джек, вытирая лицо чистой ветошью, - хорошая и плохая....
- Давай хорошую, - перебил я его, подставляя руки, - Сью, полей мне, пожалуйста.
- Да тут без нас случилась небольшая заварушка, - деланно-небрежным тоном сказал Джек.
- А точнее? - спросил я, начиная терять терпение. Сью с полотенцем наготове смотрела на меня и улыбалась. К манере Джека говорить загадками она, видимо, уже давно привыкла.
Каким наслаждением было помыться теплой пресной водой, с помощью умывального таза и кувшина, как все нормальные люди! За двое суток на острове мы только и могли себе позволить, что время от времени споласкивать лицо и руки морской, соленой. Кожа от нее горела и чесалась, вдобавок я успел обгореть на солнце и теперь цветом лица не так уж отличался от капитана. Запас провизии уже подходил к концу, когда ребята, блуждавшие где-то в нескольких милях от нас, наконец заметили дым костра. Оказалось, что место, указанное Джеком, все-таки перепутали, к тому же похожих архипелагов поблизости оказалось еще два, да и искать пришлось на шлюпках, потому что подойти близко к берегу Гиббс не решался из-за мелководья.
Но опоздание явно объяснялось не только этим. Едва ступив на палубу "Жемчужины", я почувствовал перемену. Что-то витало в воздухе, и на лицах команды, приветствующей своего капитана, читалось явное нетерпение, желание скорее поделиться радостью, столь редко выпадающей в их изнурительной, опасной жизни.
... - Да-а, - только и смог сказать я, выслушав длинный рассказ о величайшем морском сражении из случавшихся когда-либо на Карибах. - Впечатляет... Стало быть, Беккета больше нет... И Джонсу ты теперь ничего не должен... А в чем же тогда плохая новость, Джек?
- А в том, герой, что мы с тобой все это пропустили, - ответил капитан совершенно серьезно. Хотя кто его знает, может быть, он и правда не шутил....
А назавтра случилось кое-что еще. Дозорный, маявшийся на вахте от безделья по причине почти полного штиля, внезапно огласил палубу громким криком. Сбежавшиеся члены экипажа, и я в том числе, стали свидетелями поистине грандиозного зрелища: справа по борту, сопровождаемый водопадом брызг и оглушительным плеском, прямо из-под воды вынырнул огромный голландский флейт. Этот тип судов не отличается изяществом форм, но в остойчивости и прочности практически не знает себе равных. Как ни странно, я даже почти не удивился способу его передвижения : слишком многое довелось мне повидать за последнее время. Более того, грубые, угловатые очертания судна показались мне чем-то знакомыми.
- Мы его уже встречали, Джек? - растерянно спросил я.
Капитан в ответ усмехнулся - одним уголком рта:
- Пошли со мной - увидишь.
Я молча забрался в шлюпку. Меня не оставляло странное чувство, что я знаю, куда направляюсь. Но даже когда вслед за Джеком я кое-как вскарабкался на борт и ступил на чистую, идеально надраенную палубу, я все еще ничего не мог понять.
Джека окружили матросы - все как на подбор бравые, крепкие ребята. Разве что затесался один мрачноватый, преклонных лет мужчина в низко надвинутой головной повязке, из-под которой свисали длинные спутанные волосы... но и этот был еще в силе и держался с достоинством - наверное, старший помощник. Нашего капитана о чем-то расспрашивали, он посмеивался и отвечал непонятными мне фразами то ли на морском, то ли на воровском жаргоне. Я огляделся. Это судно мне определенно нравилось. Веселые задиристые матросы, видимо, были довольны жизнью и службой. Порядок тут соблюдался неукоснительный, все на судне было прочным, добротным, исправным - и светлое, смолистое дерево палубы, и такелаж, и надраенная медяшка, и даже аккуратно залатанные серые паруса...
... когда-то висевшие клочьями...
Я затряс головой. Откуда бы такое? Жара...
А потом я увидел капитана. Он был очень молод, чуть за двадцать, и ничем особенным не выделялся, разве что был недурен собой и ростом выше среднего... но нужно было видеть, как расступилась перед ним команда, какими глазами смотрели на него матросы и особенно старший помощник. Джек шагнул вперед. Капитаны молча обнялись.
- Здорово, Уилл, - сказал наконец Джек, - ну, показывай, как обустроился.
И тут меня тронули за плечо. Я обернулся. За моей спиной стоял высокий крепкий мужчина в серой куртке английского сукна, каких не носят простые матросы... штурман? Странно, и этого человека я тоже видел впервые, но что-то в его облике не давало мне покоя... наваждение, да и только. Волосы у него были седые, заплетенные в косу, глаза маленькие и черные, с пронзительным взглядом. Незнакомец коротко кивнул, приветствуя меня.
- Вот и встретились, сынок... Медальон с тобой?
- Со мной, - ответил я растерянно, запуская руку за воротник рубахи.
Он помог мне снять цепочку с шеи. Взял вещицу в свои длинные сильные пальцы, нажал ногтем какой-то рычажок - и откинулась крышка.
Внутри оказалась миниатюра - портрет миловидного круглолицего мальчика лет лесяти. Светлые волосы, черные глаза.
- Вот он, - с гордостью сказал мужчина, - совсем уже взрослый стал, чертенок... проведать его все никак не выберусь, уж больно далеко.
Но я уже не слушал его. Я заметил под портретом надпись, гравированную красивой золотой вязью. По-английски это имя произносится иначе, но я прочел его вслух так, как это принято у меня на родине. Исаак.
- Его так зовут? - уточнил я зачем-то. - Как меня?
- Ну да, - кивнул мне Томас. - Вполне христианское имя.

Глава тридцать пятая. Освобождение.

Иерусалимская зима... Лютый, пронизывающий ветер, страшный холод, идущий от каменных стен и пола, легко проникающий под изношенную одежду и кусающий замотанные тряпьем ноги. Я простужен и кашляю по ночам. Кожа на руках стала шершавой и местами потрескалась от холодной воды, которой я теперь могу позволить себе умываться, растопив немного снега. Во дворе его хватает, и Деметриос по доброте душевной каждый день приносит мне бронзовый таз, наполненный белыми хлопьями, которые в моей камере тают очень медленно. Дома у меня более чем достаточно добротной теплой одежды и обуви, но это ничего не значит. Я больше не принадлежу своему дому. Дважды я просил позволить родным принести мне хотя бы сапоги, и дважды получил отказ. Тюрьма есть тюрьма.
Впрочем, не будем о грустном. Тем более что у нас тут новость. В виде исключения - радостная. Юсуф выдает замуж старшую дочь.
Лейла была просватана еще несколько месяцев назад, за какого-то его дальнего родственника, едва ли не старше самого тестя. В общем-то, так и стараются подобрать по возрасту жениха и невесту, ведь, в сущности, она будет принадлежать ему так же всецело, как ребенок родителям. И не только у турок - за примером ходить недалеко. С некоторой натяжкой я и сам мог бы сгодиться Дине в отцы.
Девочке на днях исполнилось тринадцать, дальше тянуть было нельзя. Теперь она проходит по двору, переполненная сознанием собственной значимости, еще строже держится, еще старательнее глядит под ноги, будто считая собственные шаги. В общем-то это самое значительное событие во всей ее жизни, еще не омраченное горьким опытом и сознанием того, что для магометанки любой праздник означает прежде всего труд, боль и терпение. Когда она будет держать на руках своего первенца, и потом, когда сама будет выдавать замуж дочь или женить сына, ее лицо уже не сможет оставаться таким безмятежно-ясным, ибо за это будет заплачено слишком дорогой ценой.
Даже имей я такое право, приличия не позволили бы поздравить ее самое и пожелать ей счастья, которое все равно ее не ждет. Все, что я мог сделать - это почтительно поздравить самого Юсуфа и выразить робкое пожелание, что маленькая девочка будет добросовестно исполнять свои многочисленные обязанности по отношению к грузному, седеющему сорокапятилетнему мужчине, недавно его навещавшему. Деметриос, на правах коллеги и друга, тоже присутствовал на смотринах, а потом рассказал мне. Впрочем, о женихе ему было известно только, что тот имеет вспыльчивый нрав и является отцом не менее полудюжины детей, из которых старшие уже принесли ему внуков.
И все-таки это было освобождение. Нечего и упоминать о том, что не позаботься отец своевременно устроить судьбу своей любимицы, ее участь была бы куда печальней. И жалование, получаемое им за работу, было гораздо более скромным, чем доходы будущего зятя, обеспечивающие его очередной жене безбедное существование и благополучное детство ее отпрысков. А главным было то, что для Лейлы это был единственный способ покинуть казенный кров тюрьмы, пусть всего лишь сменив его на чуть более приветливый кров тюрьмы домашней, для отбывания предписанного всем праведным женам пожизненного заключения.
Она выходила отсюда навсегда. Для себя я не мог быть уверен в подобном исходе.

Глава тридцать шестая. Мать.

Почти ни разу за все годы, прожитые вместе бок о бок, я не видел мою мать смеющейся. Не улыбающейся - вежливо или укоризненно, устало или иронически... улыбка - ширма, вывеска, за которой может скрываться что угодно. Именно смеющейся.
Как я ни силился, так и не смог вспомнить, брала ли она меня когда-нибудь на руки. Но после моего второго дня рождения - точно нет. Я стал уже большим и это могло меня испортить. Вот отец... но отец - совсем другое дело.
Между тем я уверен, что мать всегда любила меня. Я чувствовал это. Спрятать любовь, когда она есть - еще труднее, чем изобразить ее, когда ее нет. Но тогда почему...
Она никогда ни на что не жаловалась, держалась ровно и приветливо с детьми, почтительно с мужем, а тем более с его родителями, рядом с которыми прошла бОльшая часть ее жизни. Была образцовой хозяйкой, отличной женой и матерью. В доме всегда царил порядок, все служанки жили у нас подолгу, хотя и слегка робели перед своей сдержанной хозяйкой. А долгое пребывание прислуги в одном доме - верный признак того, что на этом доме лежит благословение.
Но она не смеялась.
Может быть, тому виной было полученное воспитание? Раз и навсегда пришедшее понимание, что этот мир - не место для веселья, что он не всегда опасен, но всегда суров, требователен и не прощает ошибок? Но ведь всех ее ровесниц воспитывали так же. Однако это не убавило в них живости, умения радоваться жизни и готовности вечером при наступлении праздника Пурим ликовать, петь и плясать, как заповедано Господом. Как я наслаждался шумом таких семейных сборищ, на которых она единственная из всех оставалась серьезной и молчаливой.
Домашние заботы, отнимающие все силы до последней капли? Материнские обязанности, бессонные ночи, боль, тревоги и испытания? Но чем отличались они от тех, через которые прошли все ее тетушки, невестки и сестры - и все-таки не разучились смеяться?
Она была очень сильной и никогда не позволяла себе опуститься до крика. Ее правота не опиралась на власть, страх и наказания - она была очевидной. И даже главой в доме, если уж честно, скорее была она, чем отец. Как опытный рулевой, она вела свой тяжелый корабль трудным и небезопасным курсом - день за днем, год за годом.
Но однажды, в детстве, мне довелось быть свидетелем одной встречи, о которой я не говорил никому, но отголоски ее не дают мне покоя и по сей день. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, и мать взяла меня с собой за покупками. Мы пробирались сквозь толпу, заполонившую рыночную площадь, среди криков торговцев, жары и пыли... И вдруг она остановилась.
Прямо перед ней, задеваемый обтекавшим его человеческим потоком, неподвижно стоял незнакомый мне господин лет сорока. Седые виски, черные усы и борода, спокойный проницательный взгляд. Он уже узнал ее, а она еще пребывала в растерянности. И вдруг ее правая рука так стиснула мою маленькую ладонь, что я вскрикнул от боли. По-моему, она этого даже не заметила.
- Ты? - тихо спросила она, и я не узнал звука ее голоса.
Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом мужчина поклонился, пропуская ее вперед. Через минуту толпа уже поглотила его, и я, как ни оборачивался, не мог больше его разглядеть.
Мать тогда ничего не сказала мне, а я ни о чем не спрашивал. Всегда живой и любопытный, я почему-то притих, как взрослый. Я испытывал странное, незнакомое ощущение, и вспоминая об этом сейчас, сам себе с трудом могу поверить. Но у меня не было ни малейших сомнений в том, что я прав. Я понял наконец, почему моя мать никогда не смеется.
Этот человек навеки унес с собой ее смех.

Глава тридцать седьмая. Хорошая новость.

- Что не пьешь, герой? - спросил капитан, подходя и садясь рядом.
- Не хочется, Джек.
Я говорил правду. Весь вечер, на протяжении дружеской совместной попойки, устроенной на палубе в честь победы, меня не оставляла смутная тревога. Как будто вот-вот должно было случиться что-то неизбежное, значительное и не слишком приятное.
Вроде смерти.
- Бывает, - спокойно заявил Джек, выслушав мое объяснение, - это предчувствие редко обманывает.
- Ну спасибо тебе...
- Не за что, - кивнул капитан, будто не уловив иронии, - такова жизнь, приятель. Как ни прячься, все равно есть в ней некоторые вещи, о которых и рад бы забыть, но не можешь.
- Какие? - мрачно спросил я. Не то чтобы хотелось услышать ответ. Просто отсиживаться и дальше в сторонке наедине со своими мыслями не было сил.
- Какие... всякие, - ответил Джек, отхлебнув из своей кружки. - То, что никто не сделан из железа. И рано или поздно сломать можно любого. То, что, любя ближнего, мы любим в нем лишь самих себя. То, что в мире нет ни злодеев, ни святых. То, что бога в нем тоже нет, герой - и платить по счетам нам придется самим. И я это знаю, и ты это знаешь, разница в том, что ты этого боишься, а я нет.
- И это говоришь ты? Правоверный католик?
- Нужно же притворяться, что кто-то за тобой присматривает, хоть вполглаза. А то совсем невмоготу.
- А кто же тогда устроил все... это...? - я нетвердой рукой обвел перед собой полукруг. - И почему я нахожусь здесь, на "Жемчужине", хотя никуда не отлучался из Иерусалима?
- Не знаю. Но кто бы это ни сотворил, ему нет до нас дела. Смирись с этим, так проще.
- А что со мной должно случиться, Джек? - спросил я, помолчав, - если ты столько знаешь, то должен знать и это.
- Видно, пора возвращаться.
- Куда? - растерялся я.
- Туда, откуда пришел.
- В тюрьму? Опять? Не надо, Джек! Оставь меня здесь.
- Не я это делаю, герой, ты же знаешь. Не мы выбирали это место для житья. Здесь ведь тоже несладко.
- Но ты же сам говорил, некоторые остаются! Я не шучу, капитан, - быстро добавил я, поднимаясь на ноги. - Ни за что туда не вернусь. Чего я там не видел? Четыре стены и окошко, летом жара, зимой холод, в лучшем случае Деметриос, в худшем - Юсуф. Вечно сидишь полуголодный, и побить могут ни за что, и все время один, один, один...
- Разве не так у всех?
- Какое мне дело до всех? Джек, я не хочу уходить.
Он посмотрел на меня с жалостью. Где-то я уже видел этот взгляд...
- Кто же тебя спросит... Ты не дергайся зря. На вот, выпей лучше. Может, не так все и страшно.
Я послушно сделал глоток. Грог приятным теплом разлился во рту, и правда стало чуть легче.
- Джек... - нерешительно спросил я, - а... когда?
- Скоро, совсем скоро, вот это могу сказать точно. Давай попрощаемся на всякий случай. Потом можем и не успеть.
- Сроду ничего не делал на всякий случай, - поморщился я, - не люблю так...
- Ничего, учись. Все равно придется. Ну, прощай, герой, не поминай лихом...
- Прощай, капитан, - ответил я, - жаль, что так быстро все закончилось.
- Но ты же не знаешь, что тебя ждет... Будь здоров, Исаак...
Никогда он не называл меня так - по-английски это имя произносится иначе... Исаак...
... - Исаак! Эй, проснись... - кто-то теребил меня за плечо.
Я открыл глаза. У моего изголовья стоял Деметриос.
- Проснись, - повторил он. - У меня хорошая новость.
Последние два слова он произнес по-гречески - "Евангелио".

Глава тридцать восьмая. Отец.

Ранним зимним утром, под моросящим с серого неба дождичком, я вышел из тюремных ворот. Больше трех лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел их открытыми. Треть срока. Помилование.
Деметриос расстался со мной тепло и велел больше не казать сюда носа. Я обещал ему. Юсуф проститься не пришел.
Ворота закрылись. Я стоял и растерянно озирался - отвык ходить один, без провожатого. Потом решился и медленно двинулся вперед. Выглядел я не очень-то красиво. Старую одежду мне так и не вернули, а нынешняя была в плачевном состоянии. И еще было холодно. Ничего, теперь уже недолго. И осознав это, я встрепенулся и наконец зашагал быстрее.
Нечистый городской воздух показался мне сладостным и свежим после затхлого и сырого запаха камеры. Солнца почти не было видно, но я угадывал его присутствие по белому круглому пятну, просвечивавшему на фоне серых туч. Все-таки больше, чем ничего. И уже совсем рассвело, и стало чуть теплее. А может быть, меня согревала ходьба.
Город просыпался, оживал, улицы понемногу заполнялись человеческим гомоном, и я был рад, что кругом полно народа и на меня никто не обращает внимания. Видали здесь и не такое. Город начинал новый, хлопотливый будний день, и вряд ли он ощутил присутствие лишнего человека.
Еврейский квартал. Я шел по знакомым с детства улицам. Здесь меня уже узнавали в лицо. Пару раз встречные мужчины сдержанно кивнули мне, как ни в чем не бывало, но заговоривать не торопились. Попались навстречу соседские детишки , которых я помнил младенцами. Они уже вовсю бегали и кричали. Издали я увидел свой дом - последний на этой улице.
Моя семья уже вышла мне навстречу. Жена и мать молча застыли в дверях, не нарушая торжественности момента. Я поразился, до чего они стали похожи, несмотря на разницу в возрасте. Отец стоял у ворот, сгорбившийся, поседевший, но все тот же, неизменный. Я подошел к нему и нерешительно остановился. Мне было неловко за свой вид и вообще как-то не по себе. Я оказался не готов к встрече. Тогда он сам шагнул вперед и молча обнял меня.
Так мы и стояли неподвижно, вдвоем. Потом вдруг я ощутил, как что-то маленькое и теплое коснулось моей руки. Ребенок протиснулся между нами, ухватившись одной ручкой за отца, а другой за деда. Он успел немного подрасти с нашей последней встречи. Свободной рукой я прижал малыша к себе и положил ладонь на его голову. Он едва доставал мне до бедер.
- Сын, - сказал я.

Конец.

03.01.2008.