- Э-эй, герой, проснись...- прошептали над ухом.
- Ммм... Джек? Что такое? Ты куда собрался? Темно...
- Тихо-тихо-тихо... Вставай, живо. Ночь безлунная, все спят как убитые, вахтенный и то закемарил. Ну! Второй такой возможности не будет...
- Сбежать? Вплавь, что ли? И куда?
- Я уже спустил шлюпку. Берег далековато, но стоит рискнуть. Ну, шевелись! Или решил остаться?
- Нет уж, благодарю... - я приподнялся и ойкнул. Привет от Томаса...
- Тихо, - прошипел Джек, стискивая мою руку, - услышат, твари, у них слух тоньше человеческого...
Я невольно покосился на койку справа. Она была пуста.
- Томас вахтенным? - прошептал я в ухо капитану, на полусогнутых выбираясь из каюты.
- Он, красавец... - прошелестел Джек, и даже так в голосе слышалась ухмылка, - уморился, видать, за день... держись за меня, не отставай...
Мы чуть ли не ползком проследовали на верхнюю палубу. Тьма и вправду стояла хоть глаз выколи. Джек двигался вперед медленно, но уверенно, как опытный слепой. И вдруг резко остановился у поворота. Что-то было неладно. Я в который раз поразился его звериному чутью. По мне, все было так же спокойно, как и секунду назад...
- Bugger, - выдохнул капитан, оттесняя меня за угол.
- Что случилось, Джек?
- Проснулся, дьявол. Сглазили мы удачу, надо было помалкивать...
- Что же делать? - растерялся я. В присутствии капитана я привык ничего не бояться - и к такому повороту событий оказался не готов.
- Подождем, - безнадежно ответил Джек, и ясно было, что он сам не верит в то, что говорит, - может, снова заснет... время до рассвета еще есть...
Потянулись тягостные минуты. Я стоял, обхватив себя руками за плечи, ежась от ночной сырости, и пытался унять поднимающуюся в душе панику. Временами я поглядывал на Джека в надежде, что он, как всегда, каким-то чудом сумеет вывернуться и спасти свою шкуру - и мою заодно. Джек расслабленно привалился к стене - отдыхал перед очередным рывком... Или смирился с поражением, но еще не хотел в этом признаться? Надо отдать капитану должное, он всегда держался до последнего, но - тут я ясно понял это - он далеко не всесилен. И помощи нам ждать неоткуда.
... Неоткуда?
- Джек, - прошептал я, тронув его за плечо, - он ведь не заснет больше, верно?
- Верно, - угрюмо кивнул Джек и встал наконец на обе ноги, - плохо дело, герой. Больше нам так не повезет.
- Джек, - сказал я еле слышно и облизал пересохшие губы, - дай я с ним потолкую.
Он быстро стрельнул взглядом в сторону штурвала, где, по нашим расчетам, должен был стоять боцман, потом снова на меня. Как ни странно, он даже не удивился. Должно быть, оттого, что времени на это не было.
- Рискни, - ответил он после секундного раздумья, - хуже не будет. Проси только за себя - вдруг поможет. А я двигаюсь обратно, пока не застукали... потом еще придумаю что-нибудь...
- Дождись меня, Джек, пожалуйста, - взмолился я, - ну что ты теряешь? Пять минут, а потом можешь уходить. А?
Он колебался. Я молча смотрел на него, боясь сказать слово и все, как всегда, испортить.
- Ладно, - махнул он рукой, - коли тебе жить не хочется... валяй, упомяни и Джека...
Я наощупь двинулся вперед, ориентируясь на скрип штурвала и шаря руками перед собой. И так шел, пока кончики пальцев не коснулись прогнившего, разбухшего от сырости деревянного обода...
- Томас...
- Ох, черт тебя подери! - выругался боцман, - Ты что тут делаешь?
- Томас, - повторил я с нажимом, - позволь попросить тебя кое о чем.
- Так, - протянул он, сразу оценив ситуацию, - сбежать вздумали?
- Томас, - я посмотрел ему в глаза - как вчера, отчаянно пытаясь отыскать в них хоть что-то человеческое. Глаза были абсолютно неподвижны и бесстрастны, как черные блестящие бусинки.
- Томас, - повторил я в отчаянии, ясно слыша, как тикают невидимые часы, отмеривая последние минуты моей земной жизни, - я не прошу помочь нам. Прошу только не мешать, ты ведь мог просто заснуть на вахте. Сотвори добро. Ты уже сделал один шаг по этому пути. Значит, выбрал. Сделай же еще один.
- А что я получу взамен? - невесело усмехнулся боцман, - или ты думаешь, капитан похвалит меня за такое?
- Я буду вечно благодарен тебе, Томас, - ответил я не колеблясь, потому что лгать было нельзя, - это все, что я могу.
- Ты даже не обещаешь молиться за меня, - подытожил он, - верно?
- Верно. Прости, Томас. Я вольнодумец.
- Хорошую же сделку ты мне предлагаешь, - хмыкнул он, - и с какой стати я должен согласиться?
- Ты уже согласился, Томас, - тихо ответил я, не опуская взгляда, - иначе давно бы поднял тревогу, а не разговаривал сейчас со мной.
- Ты наглец, парень, - покачал он головой, - и у тебя чересчур длинный язык. Ты об этом знаешь?
- Да, - кивнул я, - знаю. От этого все мои беды, Томас.
Несколько мучительных для меня секунд боцман молчал, затем плюнул на палубу и велел:
- Убирайтесь. Оба. Чтоб духу вашего здесь не было. Даю десять минут.
... Спускаясь вслед за Джеком по штормтрапу, я все ждал, что Томас в последний момент окликнет нас и прикажет вернуться. Признаться, я был к этому готов. Слишком дорого обойдется ему минутная слабость. Но этого не случилось.
Уже коснувшись ладонью банки, я услышал сверху шорох - и поднял голову. Томас перегнулся через борт, крикнул что-то - я не расслышал - и взмахнул страшной перепончатой лапой. На дно шлюпки со стуком упала маленькая тяжелая вещица. Нагнувшись, я нашарил ее рукой. Плоский медальон на цепочке. В такие обычно помещается щепоть земли, или прядь детских волос, или еще что-нибудь - то, что служит памятью о суше. Я надел ее и заправил цепочку под ворот рубахи.
- Я верну его, обещаю, - крикнул я наугад, задрав голову к еле различимой на фоне судна фигуре морского чудовища, - когда-нибудь мы встретимся, Томас.

Глава двадцать девятая. Шиурма.

Рана заживала медленно. Нож оказался острым, как бритва, но, к счастью, резал я левой рукой и из очень неудобной позиции. Даже связки почти не повредил. Уж если кто родился безруким, так это навсегда. Но все равно было больно дышать, глотать, двигать головой, а при попытке сказать слово изо рта вырывался пугающий меня самого предсмертный хрип.
- Ничего, - философски заметил Деметриос, - хоть помолчишь теперь немного, чокнутый...
Впрочем, заботился он обо мне по-прежнему, даже поил тайком принесенным из дома виноградным вином - как он утверждал, от потери крови. Он так и не спросил меня ни о чем, но, видимо, смутно догадывался, что дело нечисто, что будь он здоров, такого бы не случилось. Но копать глубже означало ссориться с Юсуфом, с которым, как ни крути, ему еще предстояло долгие годы работать бок о бок. Кто я такой, чтобы так рисковать ради меня? Да я и не претендовал на это. Я был счастлив, что легко отделался. Юсуф первое время поглядывал на меня с легким удивлением, как на диковинное насекомое, внезапно оказавшееся ядовитым. Он, видимо, все-таки нервничал, но шли дни, а никто не задавал ему вопросов.
Так как я был по-прежнему способен к работе, Деметриос продолжал брать меня с собой по делам, за что я был ему очень благодарен. Мне нравилось находиться среди людей, что-то делать, чувствовать себя хоть на что-то пригодным. Горло я обматывал повязкой и старался не подавать голоса. Когда же возможности выйти не было, настроение резко портилось. В такие дни я ощущал себя калекой. Переносить одиночество стало теперь намного тяжелее, особенно по утрам, когда я знал, что во дворе кипит работа, а я, в пропитавшейся за ночь кровью повязке, лежу здесь, никому не нужный. Видно, я способен достойно переносить что-то одно - или заключение, или болезнь, а того и другого сразу для меня многовато.
В один из удачных дней, когда солнце было уже умеренным и начинало радовать, я сидел на перевернутой корзине у открытых дверей мастерской. Закрыв глаза, обхватив руками колени, я наслаждался теплом и покоем, ни о чем не думая, и даже горло не напоминало о себе... И тут меня тронули за плечо.
Это была она - маленькая турчанка. Теперь, спустя всего несколько месяцев, она выглядела взрослой уже не только по турецким канонам, и я с изумлением поймал себя на том, что сердце колотится явно быстрее, чем положено, а во рту пересохло вовсе не от жары. Вот уж кстати так кстати...
Не говоря уже о том, как я выглядел - еще больше исхудавший во время болезни, оборванный, нечесаный и небритый... И еще эта тряпка на горле. Я, наверное, был похож на старого нищего. Таким только и общаться с девицами... Я боялся заговорить, чтобы не испугать ее окончательно. Но она заговорила сама.
- Леила,- сказала она с достоинством, указав на себя. Манеры у нее тоже совершенно переменились, она держалась степенно, как матрона. Я невольно вспомнил Дину...
- Исса, - представился я хриплым шепотом, наклонив голову. Кажется, мой голос прозвучал не слишком страшно.
- Господин, это от отца, - сказала она так же солидно, протягивая мне круглый плоский сверток, - да продлит Аллах твои дни.
Я стал осторожно разматывать белое полотно, а она стояла и ждала, опустив глаза. Невеста...
Внутри свертка оказалась глубокая медная тарелка, и когда последний покров был снят, в ноздри мне ударил восхитительный аромат специй и горячего жира.
Шиурма. Только что приготовленная, мелко-мелко нарезанная кем-то, кто знал о моем увечье и постарался облегчить мне задачу. Я стал брать кусочки по одному и медленно класть в рот, изо всех сил стараясь выглядеть пристойно. Было больно глотать, но это казалось такой мелочью. Я был в раю. Я не видел мяса с самого дня ареста, тому уже больше двух лет... два с половиной, если быть точным...
И вдруг моя рука повисла в воздухе, не дотянувшись до рта. Я вспомнил, какое по календарю число и месяц.
Сегодня мне исполнилось тридцать восемь лет.

Глава тридцатая. Испанец.

Полуденное солнце жарило так, что высыхала слюна во рту. Я остановился передохнуть на городской площади у входа в собор - там, где нашлось немного тени. Сдернул с головы шляпу - сразу стало легче. Рубаха на мне промокла насквозь, сумка с книгами оттягивала плечо, а путь предстоял неблизкий. До съемной комнаты, которую я делил еще с одним студентом, нужно было добираться через полгорода.
Заканчивался третий год моего пребывания в Саламанке. При желании я уже мог подвести некоторые итоги.
Мои надежды стать здесь своим потерпели сокрушительный крах. Студенческое братство - вещь хорошая, но существует по большей части в поэзии вагантов и воспоминаниях старых профессоров. Даже истовейшие католики тут были друг с другом на ножах, и я быстро усвоил, как себя следует вести, чтобы тебя хотя бы не трогали. О моем происхождении рано или поздно узнавали в любой компании, так что я взял себе за правило, появляясь где-нибудь впервые, сразу ставить о нем в известность. Некоторых это ошеломляло, и меня оставляли в покое. По крайней мере, так я не опасался разоблачения, могущего последовать с минуты на минуту, и спокойно выпивал свою кружку, по большей части сидя в одиночестве.
Иногда не помогало и это, тогда приходилось отбиваться, дважды на палках и один раз кулаками. Оружие там носили поголовно все, и я тоже расхаживал со шпагой, по большей части чтобы не выделяться из толпы. Но пользоваться ею почти не умел, разве что добродушный толстяк Андрес Вилья с философского, сжалившись, как-то показал мне пару приемов. Он тоже был из простых, ходил в изгоях, и это немного сближало. Впрочем, воспользоваться его уроками на практике у меня не хватало духу. Сосед же по комнате просто терпел меня, а я его, так что все было по-честному.
С учением дело обстояло чуть лучше. На память я никогда не мог пожаловаться, имел бойкий язык и учиться пошел именно тому, чему хотел. Все это в совокупности обеспечивало нормальное отношение со стороны преподавателей, а плату я вносил исправно, и еврейское золото принималось так же охотно, как и христианское.
В общем, все, что я нашел тут родного - язык, полностью вернувшийся ко мне после первого же года учебы, и это безжалостное солнце, от которого можно было спастись только здесь, в тени громадного собора, отделанного гранитом и мрамором. Внутри было еще прохладнее, но внутрь заходить не хотелось.
И тут я заметил, что я не один. У самого входа, за колонной, сидел прямо на земле старый оборванец с деревянной миской для подаяния. Она была пуста.
Обычно испанские нищие довольно представительны. Красный головной платок, неизменная серьга в ухе, живописные лохмотья, иногда картина дополнялась старательно выставленными напоказ язвами или отсутствием одной из конечностей. Попадались среди них и ветераны Фландрии, эти держались особенно горделиво. Таким даже не подать было неловко. Но этот был какой-то иссохший, запыленный, унылый. Шея была обмотана тряпкой, на руке недоставало двух пальцев. Приглядевшись, я понял, что не такой уж он и старый, просто потрепанный жизнью или тяжелым недугом...
Я уже сунул руку в висящий на поясе кошелек, прикидывая, сколько бы дать, чтоб ни его, ни себя не обидеть. У меня было с собой два эскудо, одним можно и пожертвовать... многовато, но уж ладно, пусть... И тут он чуть подался вперед, и в вырезе рубахи закачался на цепочке черный деревянный крест.
Нет, в том, что это испанец и католик, у меня и не было сомнений - кто еще осмелится просить милостыню в Кастилье? Но я как-то не вспоминал об этом. И говоря по чести, я предпочел бы, чтобы меня и не заставляли об этом вспоминать.
Впервые я видел перед собой испанца, растерявшего всю свою гордость, скатившегося туда, откуда падать уже некуда... Но о том, какой он веры, этот испанец не забыл. И крест, кстати, был не из дешевых...
Впервые я видел перед собой испанца, на котором мог выместить все унижения, все разочарование от встречи с родиной, которой я оказался не нужен. Не нужен, хоть и думал, и бредил, и во сне разговаривал по-испански, хоть и мог цитировать страницами сочинения де Кеведо и Луиса Гонгоры, хоть и любил ее такой, как она есть - кровавой, жадной, изощренно-жестокой, проклинаемой половиной мира...
Испания не склонна к сантиментам. Она всегда признавала только своих. Так было, есть и будет.
Я, будто обжегшись, выдернул руку из кошелька. Потом снова надел шляпу, развернулся на каблуках и зашагал вперед, навстречу слепящему зною.

Глава тридцать первая. Монета.

Крошечный оранжевый лепесток огня упорно не желал поселяться в шалашик из сухой травы и щепок. Когда в третий раз на его месте осталась только тоненькая струйка дыма, Джек отобрал у меня кресало и погнал за дровами. Вернувшись с десятком палок, я, разумеется, уже застал костер во всем великолепии. Да и с кем я думал тягаться, горожанин... Вздохнув, я сел рядом на поваленный ствол пальмы.
- Не вздыхай, - утешил меня Джек, - такому учатся с детства...
Прошел целый день с того момента, как мы втащили шлюпку на белоснежный мельчайший песок прибрежной полосы. Островок был совсем маленький и по мне ничем не отличался от тысячи таких же, разбросанных в здешних водах. Но Джек утверждал, что бывал на нем не раз и что искать нас, по уговору, должны именно на этом архипелаге. Пришлось поверить.
Весь день мы проспали, потом, ближе к вечеру, поужинали тем, что Джек захватил при побеге, и, разумеется, выпили. Уже в сумерках натаскали дров и пальмовых листьев для костра - на случай, если ребята подойдут к острову ночью. По очереди отхлебывали из одной бутылки, и по мере ее опустошения на душе становилось все лучше. Никогда в жизни я не сидел вот так, лицом к огню и спиной к темноте, еще толее густой и непроглядной, чем в Европе. Тропики вообще место, где все доведено до крайности. Море ядовито-синее, даже не верится, что не подкрашенное. Небо - темно-голубое, прозрачное, чистое, как на церковном витраже. Птицы в джунглях - такие, что глазам больно смотреть. Зелень яркая-яркая. И нигде не темнеет так стремительно, как в тропических широтах...
- Хорошо тут, - лениво произнес Джек, будто угадав мои мысли, - а главное, спокойно. В здешних местах не водится никаких тварей опасней диких коз...
Он протянул левую руку, чтобы подвинуть бревно в огонь, но мешал сползающий рукав рубашки, и он поддернул его выше локтя. Я так и застыл с не донесенной до рта бутылкой. По внутренней стороне предплечья, там, где кожа самая нежная, тянулись тонкие белые шрамы, уже старые, давно заживщие, но от этого не менее страшные. Я поспешно отставил выпивку в сторону.
- Углядел все-таки, - крякнул с досады капитан, заметив мой взгляд, - ну полно, успокойся... Это давнее, я уже и забыл.
- Господи... откуда это, Джек?
- Подарочек от полковника... Да закрой ты рот, хватит. У меня есть и посвежее. Этим пятнадцать лет.
- Ты что, воевал? - не понял я.
- Да нет, - поморщился Джек, - на плантациях заработал... Полковник Мор, очень он меня ценил... за то, что живучий. Другие и полгода не выдерживали.
- Работа тяжелая? - неловко спросил я, не зная, что тут сказать.
- Работа. Голод. Болезни. И хозяйское любопытство.
- В каком смысле? - прошептал я, уже примерно понимая, что услышу в ответ.
- Мор... очень он был любопытный. Все хотел узнать, где у человека предел его сил. Телесных, конечно, тоже, но главное - душевных.
- Как лорд Беккет?
- Ну что ты, - усмехнулся Джек , - Беккет твой против него ягненочек... Он, небось, тебе проповеди читал - кому следует на этом свете жить, а кому нет?
Я молча кивнул.
- А ты и обиделся? Да не отпирайся, обиделся, вижу, а то с чего бы стал ему отвечать... Только это все просто. Полковник - тот много тоньше работал.
- Как? - не удержался я. Слушать Джека было страшно, но и любопытно. Не знал раньше за собой такого...
- Как? - переспросил Джек, покусывая соломинку. - Он, видишь ли, к каждому рано или поздно умел подобрать ключ. Чего ты хочешь, чего боишься... чего стыдишься. Он такие вещи нутром чуял. И умел вызвать на разговор. И не хочешь, а поддашься. С ним говорить было любопытно, умный человек и образованный. А как ответил - так ты у него на крючке. Очень ему нравилось заставить тебя раскрыться. Там, где никто раскрываться не любит. Смекаешь, о чем я?
- Да...
- Ну вот... любил довести до крика, до брани, лучше до слез. И чем человек сильнее, тем ему больше соблазна. Он легкой добычи не любил ... и терпение имел завидное... рано или поздно со всеми получалось.
- А с тобой нет? - с надеждой спросил я.
- И со мной раза два, - спокойно признал Джек, - все мы люди... Хотя я у него, надо признать, ходил в любимчиках... Очень уж ему со мной было трудно. Я же с характером уродился. Сколько раз упаду - столько встану. Но за это и ценил... И потом, у него же не только слова в запасе имелись... Видишь как постарался... - Джек спустил и застегнул рукав. - Ну и черт с ним. Пережил я, как видишь, и это.
- Как же так можно, - спросил я сквозь ком в горле, - кем надо быть для такого?
- Человеком, герой. Как ты да я. У всех такое за душой есть, только глубоко очень... выпустить не каждый решится. Но есть. Всякому хочется показать остальным, какие они жалкие. Гонора поубавить. А ну, как на духу - я прав или нет?
- Прав, - вынужден был я согласиться, - ответил же я тогда Беккету...
- Полегчало небось на душе?
- Еще как...
- Ну вот. Зло, - оно как... как монета - все время в обороте. Получил - верни. Не смог вернуть - передай дальше. Вот и все дела...
- И я такой, - снова повторил я, - и ты...
- Что поделаешь...
- Поганый мир, Джек, - прошептал я бессильно.
- Да, герой, - ответил он, - да.
Остаток ночи прошел в молчании.

Глава тридцать вторая. Сын

Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья.
Одно слово.
Я сижу на своем ложе с закрытыми глазами, обхватив руками колени и запрокинув голову. С моей шеи уже исчезла повязка, и даже шрам почти не виден. Я здоров. На дворе осень, самое благодатное время в году - жара спала, погода ясная, дожди еще не начались. И как хорошо на душе.
Сегодня мне дали третье свидание с семьей.
Женщина за решеткой опять изменилась. Она показалась мне выше ростом, шире в бедрах, ее красота вызрела, как осенний плод. А главное, она преобразилась внутренне. Вместо робкой надежды глаза моей жены теперь выражают уверенность и покой. Что-то в моем деле сдвинулось с мертвой точки. Дина никогда не радуется слухам, намекам или обещаниям. Только реальным событиям.
Я робею в ее присутствии. Со дня нашей женитьбы прошло тринадцать лет, и за это время испуганная маленькая девочка возмужала, потом переросла меня, а теперь показалась мне матерью. Не по возрасту, в моих глазах она по-прежнему молода и желанна - по сути. Женский пол - старший в мире. Я снова убедился в этом.
Рядом с моей женой, крепко вцепившись в ее юбки, стоит трехлетний мальчик. Его голова уже покрыта, как того требует обычай. Волосы точно такого же цвета и структуры, как мои. Рыжеватые колечки успели сильно отрасти на висках, а спереди и сзади были недавно острижены - в первый раз. Мы с сыном смотрим друг на друга.
Взгляд у него пристальный и испытующий. Видимо, ребенок начал что-то понимать, чувствовать незримую, но ненарушаемую границу между своей семьей и остальными жителями еврейского квартала, который для него сейчас ни много ни мало - весь мир. Он видит выражение материнского лица при встрече с соседкой, слышит приглушенные разговоры деда с бабкой, посвященные его будущему, и нет-нет да уловит упоминание моего имени. Всегда робко, всегда вполголоса. Другие дети провожают его взглядами, полными ужаса и жгучего любопытства. Когда все играют, он стоит в стороне, как его ни подталкивает мать. И раз или два он уже ввязывался со сверстниками в драку. Он успел кое-чему научиться на этом свете, и его не обманешь.
И вот теперь перед ним отец - незнакомый, чужой, почти забытый. Он жалок и оборван. Виски уже тронуты сединой. Пытается улыбнуться, но улыбка выходит кривая. Он в и самом деле виновен, если так прячет глаза и не смеет заговорить с единственным сыном. Мальчики на улице говорили правду.
И тогда я протянул руки сквозь решетку и опустил ему на голову правую ладонь. Горло перехватило от волнения, но я пересилил себя и произнес стандартную формулировку, которую еврейский отец обращает к сыну:
- Да благословит тебя Господь, и да уподобит тебя праотцам нашим Аврааму, Исааку и Иакову.
Выражение его лица не изменилось. Но радужки вокруг зрачков расширились, и только теперь я увидел, что они тоже одного цвета с моими. Серо-зеленые. Он открыл рот, помедлил. Он никогда раньше не произносил это слово.
- Отец, - сказал ребенок.

Глава тридцать третья. Дина.

Придется, видимо, рассказать и об этом.
Никогда и ни в чем мне особенно не везло - за одним исключением. Несмотря на маленький рост и неброскую наружность, я никогда не мог пожаловаться на нехватку женского внимания. И я, кажется, знаю, в чем тут дело.
... Когда я впервые понял, что мир делится на две половинки? Не помню. Но в три года уже праздником было поймать взгляд маленького существа, одетого иначе, чем ты, с волосами длиннее твоих, с манерой избегать столкновений, больше плакать, чаще цепляться за материнскую юбку...
Закон Торы суров. Никакой, сколь угодно малый возраст не служит оправданием для пребывания в одной комнате наедине. Никакая степень родства. Нас отделяли от девочек чуть ли не с пеленок, брат не имел права поцеловать и обнять сестру, а о подругах сестры и говорить было нечего.
Но жизнь сильнее. К великому нашему счастью, она просочится, как вода, в любую щель, иначе мир бы уже давно вымер от засухи... Я, бывало, вызывал смущение матери, застывая на улице столбом и провожая взглядом стройную фигурку двенадцатилетней девочки, которую вот-вот ждал свадебный балдахин. Я ухитрялся невзначай коснуться руки или хоть края платья, если сталкивался в дверях или в толпе на рынке - с Ней, единственной - маленькой и зрелой, черноволосой и лучисто-светлой, тоненькой и широкобедрой. ЖЕНЩИНОЙ, единой во многих лицах.
К мальчикам суровый Закон все же снисходительнее. Хотя если рассказать некоторые его пункты непосвященным, они будут шокированы или просто не поверят. Я стал мужчиной в четырнадцать - и понял, что Бог существует. Что это Его ремесло, а что бы там ни писали и ни говорили по этому поводу люди - они могут и заблуждаться. Знаете ли вы, что имя первой женщины, сотворенной из ребра первого мужчины, в переводе означает не что иное, как "жизнь"?
И это правда. Женщины намного сильнее и способнее к выживанию. Если проткнуть железным прутом дерево - оно расщепится, но не погибнет. Пережив тяжкие муки, оно затянет свою рану и будет расти дальше, унося с собой вверх железный прут.
А если то же самое проделать с каменным столбом - он раскрошится и рухнет. Простите нас.
... Как показала жизнь, стойкость иного рода мне тоже, к сожалению, не свойственна. И как-то раз, на третьем году нашего брака я, счастливый муж и богобоязненный иудей, внезапно обнаружил себя в какой-то маленькой, захламленной комнатке под самой крышей старинного дома в христианском квартале, недалеко от Львиных ворот.
Хозяйка комнаты, уже увядающая и не слишком опрятная особа с широкими скулами и жидковатыми белокурыми волосами, смотрела на меня ленивым, но благосклонным взглядом. Очевидно, я пришелся тут ко двору. Я же в ответ смотрел на нее и пытался вспомнить, что я мог в ней найти два часа назад, и не был ли я попросту пьян, и, собственно, я ли это был вообще. Увы, в последнем сомневаться не приходилось. Именно за этой женщиной я недавно пошел как привязанный, даже не узнав, как ее зовут (чего не знаю и по сей день). Не исключено, что как раз красота и изысканность законной жены и толкнули меня, по контрасту, в эти вульгарные, но горячие и крепкие объятия.
Пробормотав какое-то прощальное приветствие, я стремительно оделся и выскочил за дверь. Потом долгое время я без цели шатался по улицам вне родной части города. Лицо у меня горело, и я не решался пойти домой, так как не сомневался, что жена почувствует мое предательство до того, как я переступлю порог.
Так и случилось. Я, кажется, еще не успел ее увидеть, но уже ощутил на себе ее гордый, оскорбленный взгляд. В свои пятнадцать уже взрослая и сильная, Дина не выдала своего состояния ни единым словом, это было бы ниже достоинства праведной и законной жены. Девочек учат снисхождению к будущим мужьям еще задолго до свадьбы, внушая им, что за чистоту брака всегда и во всем отвечает жена, а если она недосмотрела - то сама и виновата. Мужчина - существо, склонное к греху по своей природе, утверждает Закон. И, увы, здесь я вынужден с ним согласиться...
Но как женщина она меня не простит - и это я тоже понял сразу. Этот закон был сильнее закона, которому с детства учили нас обоих. Я попытался приблизиться к ней - но тут же сделал шаг назад. Никогда не думал, что можно оттолкнуть одним взглядом. Я развернулся и вышел вон.
В ужасе от содеянного, не зная, куда девать охватившую меня смертную тоску, я бросился на кухню, схватил хлебный нож и резанул себя по руке ниже локтя.
Хлынувшая кровь слегка меня отрезвила. Как будто действуя не по собственному разумению, а по чьей-то указке, я оторвал полосу от подола рубашки, а потом, орудуя одной рукой и помогая себе зубами, туго перетянул рану. Уняв кровь и отдышавшись, я нашел на кухне чистую ветошь для вытирания посуды и оттер с пола довольно внушительное, уже побуревшее озерцо крови. Тряпье я завернул в мешковину, вынес на улицу и выбросил подальше от дома, а потом вернулся на кухню как ни в чем не бывало. И только тогда почувствовал некоторое облегчение. Никто ничего не заметил.
Впрочем, не исключено, что моя жена обладает способностью чувствовать на расстоянии. Если это так, она должна была ощутить тогда мое раскаяние и страх. Пусть же хоть теперь она простит меня.