Я знал, что оружия он не испугается. Не такой он человек, чтобы пугаться чего бы то ни было на этом свете. И самое обидное, это внушало уважение.
Ладно, самоедство отложим-ка на потом... сейчас не до того. Осторожно поставив на палубу фонарь, я по очереди проверил оба пистолета и убедился, что они заряжены. Один сунул за пояс, в правую руку взял другой, в левую - фонарь... Господи, видела бы меня сейчас Дина! Всю жизнь, поди, мечтала о герое. То-то порадовалась бы...
Внезапно я поймал себя на том, что веселюсь от души - несмотря на безнадежную перспективу. Несмотря на то, что пять минут назад, кажется, я убил человека. Я отметил это краешком сознания, и только. Мной овладела какая-то лихость - впервые в жизни. Терять было нечего, а это означало, что я наконец-то стал свободен.
Никакого плана действий у меня не было. Ясно, что он в кабинете, раз послал за мной. Вломиться, взять внезапностью? Захватить его в заложники? А дальше как ты намерен действовать? Экспромтом?
Так ничего и не придумав, я на цыпочках приблизился к щели, из которой сочился бледный желтый свет. Деликатно намекнул Всевышнему, что как никогда нуждаюсь в помощи и совете. И распахнул дверь.
- Вы хотели меня видеть, сэр? - спросил я с порога, наставив дуло ему в лоб.
Он даже не поднял глаз от бумаг - просто махнул рукой, приглашая войти. Будто так и сидел тут с тех пор, как мы расстались. Но что-то в нем изменилось, в первый момент я даже не понял, что. Безупречно одет, как и днем. Лицо спокойно и невозмутимо...
Нет парика.
Будто уже и не он, а кто-то другой. Этот другой тоже не испугался бы пистолета. Но этого и не хотелось им пугать.
- Взгляните на меня, сэр, - сказал я негромко, затворяя за собой дверь.
- Что вы собираетесь делать? - спросил он устало, потирая веки пальцами, и наконец поднял глаза.
- Я пришел отплатить любезностью за любезность, - неожиданно для самого себя ответил я.
Он улыбнулся.
- Не желаете ли присесть? От спанья на полу вскоре все тело начинает болеть, особенно с непривычки...
- Не желаю. Зачем вы за мной посылали?
- Должен же я предъявить вас Джеку живым и здоровым.
- Он здесь?!
- Нет еще, но скоро будет. Кстати, что с конвойным?
- Надеюсь, он жив. Не было времени проверять, извините.
- Я допускал, что вы не в духе и захотите на ком-нибудь это выместить.
- Вы и это знаете, - ответил я как мог спокойно, - вы вообще знаете обо мне все. Так позвольте же теперь сказать то, что знаю о вас я.
- Было бы любопытно, - сказал он и вновь погрузился в бумаги. - Я вас слушаю.
Я наощупь подтянул к себе кресло и сел, не выпуская пистолета из рук.
- Вы не родились больным или испорченным человеком, Беккет. Напротив, сил и здравого смысла природа отпустила вам с лихвой. Поэтому вы и смогли выжить.
Он медленно поднял голову.
- Отцу и матери вы нужны были только как живое свидетельство респектабельности и благополучия их брака. Родители терпеть не могли беспорядка и вас стремились воспитать так же. Ваш живой характер их раздражал. Ваша мать не выносила шума и громкого смеха. Ваш отец считал, что истинный англичанин с рождения не имеет права жаловаться. В вас развивали стойкость и хладнокровие. Боюсь, что с розгой вы познакомились раньше, чем расстались с грудью кормилицы. На ваше содержание, образование, хорошие манеры не жалели сил и денег, но душа ваша умирала с голода. Я восхищаюсь вашим мужеством, Беккет. Любой другой на вашем месте не выдержал бы. Вы же выстояли, но остались калекой.
- Любопытно, - повторил он и отложил перо.
- Вы выросли в твердом убеждении, что весь мир - это арена гладиаторских боев, где нельзя никого щадить, потому что никто не пощадит тебя. Единственная радость, которую вы знали в детстве - это мучить себе подобных, или на худой конец любое живое существо, до которого могли дотянуться. Вы пугали взрослых внезапными вспышками гнева и необузданной жестокостью. Лет с десяти вы добились того, что даже родной отец боялся поднять на вас руку. Он не знал, чего от вас ждать. Впрочем, внешне все выглядело вполне благополучно, вы всегда были на хорошем счету и в школе, и на службе. Вы хорошо учились, вас ставили в пример, но среди сверстников у вас не было даже приятелей. Вас не любили и избегали. А главное - вы с детства рвались доказать этому жестокому миру, что заслуживаете право на жизнь. Вы до сих пор доказываете это и никак не можете прекратить. Мне жаль вас, Беккет. Даже я счастливее вас. Мне все-таки удалось вовремя остановиться в этой гонке. Я разрешил себе жить таким, каков я есть. А вы этого не можете и не сможете никогда.
И тут в тишине раздались негромкие мерные хлопки.
- Браво, Айзик! Пребывание на "Сансете" явно пошло тебе на пользу.
Эти слова произнес вовсе не Беккет.
Я вздрогнул и обернулся.
В дверях стоял Джек.

Глава двадцать третья. Латинское "п".

- Ну что, Катлер, - ухмыльнулся Джек, обращаясь к Беккету, - вижу, ты напоролся на сильного противника. Этот малый только с виду тихоня, недооценивать его не стоит...
- На твоем месте, Джек, я бы так не веселился. - Голос лорда как будто звучал глуше обычного.
- Правда? - улыбка Джека стала еще радушнее, хоть, казалось, дальше некуда, - извини, не хотел тебя обидеть. Но если бы ты видел себя со стороны...
- Заткнись, - не выдержал Беккет, - сейчас ты у меня посмеешься!
Нет, ситуация определенно начинала меня раздражать. Отложив пистолет, я треснул кулаком по столу. Оба уставились на меня.
- Джентльмены, - зло произнес я, - может, кто-нибудь объяснит мне, что тут происходит?
- И в самом деле, Катлер, мы ведем себя невежливо, - кивнул Джек, - совсем о нем забыли. Видишь ли, Айзик, - обратился он ко мне беспечным тоном, уместным разве что при светской беседе,- Беккет любезно попросил, чтобы я лично явился забрать тебя отсюда. Не мог же я отказать старому другу в такой малости...
- Старому... другу? - переспросил я, оглянувшись на Беккета. Моего гонора хватило ненадолго, и я уже жалел о своей выходке. О чем бы ни собирался сейчас поведать Джек, веселого там будет мало.
- Видишь ли, сынок, - наставительно произнес Джек, - мы с мистером Беккетом знакомы уже тринадцать лет. И знакомство наше началось при весьма забавных обстоятельствах. Помнишь, Катлер?.. Тогда мы с ним обменялись взаимными знаками расположения друг к другу, которые носим при себе и по сей день...
- Вот-вот, Джек, - вновь обретя хладнокровие, ответил Беккет, - покажи своему дружку этот знак. Да не тот, что на руке, это мелочь. Тот, который ты скрываешь от всех остальных.
- Умоляю тебя, Катлер, - поморщился Джек, - не суди о людях по себе. Дружба между двумя мужчинами - это, видимо, не совсем то, что ты себе представляешь... Ладно, уговорил. Покажу. Думаешь, я стыжусь его? Просто команду пугать не хочется. Потерпи, Айзик, это зрелище не из приятных.
Расширенными от ужаса глазами я наблюдал, как Джек неторопливо и аккуратно развязывает узел банданы у себя на затылке, как сползает с его лба красный засаленный платок...
Я примерно представлял себе, что увижу. Но я ошибался. Клеймо, которое я, бывало, замечал у него на правой руке повыше кисти, было белым, аккуратным и совсем не страшным. Как будто с кожи соскоблили полоску загара, и только. Но Сью, знавшая о медицине не понаслышке, тайком от Джека рассказывала мне, что такая отметина заживает в лучшем случае за пару месяцев, а боль от нее не идет в сравнение даже с огнестрельной раной в живот.
То же, что я увидел сейчас, вызвало у меня рвотный спазм. На лбу у Джека красовалась чудовищная багровая отметина, стянувшая кожу в грубые складки. Латинская буква была слегка перекошена влево, а внизу след остался глубже и четче, чем наверху.
- Я тогда дернулся, помнишь, Катлер? - как ни в чем не бывало улыбнулся Джек, вновь повязывая платок. - Уж очень неудобно было лежать... Ну да неважно. Как видишь, я это пережил. А теперь, будь любезен, сказав "А", скажи и "Б". Покажи-ка нашему Цицерону, какой знак остался у тебя. А я уж, так и быть, отвернусь...
У Беккета сузились глаза, и он ничего не ответил. Вот теперь его лица действительно можно было испугаться. Я судорожно цапнул со стола пистолет, но ничего сделать не успел, потому что в кабинет, отпихнув Джека, ворвался белый от ужаса юнга, мальчик лет тринадцати. Его колотила крупная дрожь, он был в таком состоянии, что, кажется, не заметил ни смятения Беккета, ни того, что гости у него сидят какие-то странные, ни даже того, что один из этих гостей держит его на мушке.
- Сэр! - отчаянно вырикнул он тоненьким, еще детским голосом, - прямо по курсу - "Летучий Голландец"!

Глава двадцать четвертая. Дейви Джонс .

... Если это можно назвать кораблем...
В свете занимающегося утра он выглядел очень внушительно. Угловатое неуклюжее сооружение, пловучий сундук, потрясающий размерами, весь поросший водорослями и ракушками, хищная пасть под бушпритом... Из пушечных портов стекала вода, что за дьявол? Не со дна же морского он поднялся?
Джек воспользовался неразберихой, царившей на палубе, и оттащил меня в сторону.
- Слушай меня, - прошипел он мне на ухо , - слушай и запоминай, якорь тебе в глотку! Я тебе никто. Ты со мной незнаком. Если спросят, согласен ли дать клятву Дейви Джонсу, говори, что нет. Ни в коем случае. Ты понял?
- Кто спросит? Какую клятву?
- О поступлении на службу на "Голландце". Теперь еще. Ни с кем не заговаривай первым. Прикуси вообще свой дурной язык. И что бы ни творилось, не вмешивайся. Может, и уцелеешь.
- Джек, ты спятил? Мы что, туда собрались? По мне, лучше уж Беккет...
- А у нас не будет выбора, сынок.
И словно подтверждая его слова, к фальшборту "Голландца" приблизилась жуткая фигура.
- Какая встреча! Джек Воробей собственной персоной!
И тут - у меня встали дыбом волосы на затылке - он вдруг непонятным образом очутился на палубе "Сансета", в двух шагах от нас.
Сил бояться уже не было. Это было просто-напросто за пределами того, что я мог себе вообразить. Как будто читал книгу или рассматривал картинку. Но до чего убедительной она оказалась... К тому же к зрительным ощущениям прибавился острый, тошнотворный запах рыбьих потрохов.
Должно быть, когда-то это страшное нечто было человеком. Но все части тела, выступающие из-под одежды, явно принадлежали морским тварям.
Спрут вместо головы. На месте левой руки - гигантская клешня, как у омара. Там, где должны быть пальцы правой - хлыстообразное щупальце. Деревянная нога. Треуголка и камзол покрыты твердым, как камень, слоем морской соли и ракушек.
Глаза.
Человеческие глаза на гладкой слизистой морде с чуть обозначенным бугорком носа. Скользнув взглядом по Джеку, небесно-голубые зрачки остановились на мне.
- Этого, пожалуй, я прихвачу тоже. Он явно не из экипажа "Сансета".
- Случайный пассажир, Дейви, - спокойно ответил Джек, - к тому же олух, каких мало.
- Если ты против, стало быть, я - за. Надеюсь, Беккет, ты не возражаешь?
К моему изумлению, Беккет только молча развел руками. И глядел совершенно по-человечески, не то что давеча в каюте. Потеряв власть, любой тиран становится удивительно беззащитным.
Джек решительно нахлобучил поверх банданы кожаную шляпу, которую до того держал в руках:
- Прощай, Катлер! Авось еще свидимся. - Потом кивнул Джонсу:
- Ну что, Дейви, сможешь перебросить нас к себе на борт?
- Большое дело, - хмыкнул тот, а в следующую секунду я ощутил босыми ногами скользкие доски чужой палубы. Мы трое стояли в плотном кольце диковинных тварей, по сравнению с которыми их капитан казался уже почти человеком. Любопытные взгляды рачьих и рыбьих глазок, морской еж вместо щеки, рыба-молот с глазом на ребре плавника... Самый маленький, шевеля тонкими усиками лангусты, выглядывал из толпы на уровне колен своих собратьев. Матросы "Летучего Голландца". Как и все на свете моряки, они были несказанно рады свалившемуся на них развлечению.
- Джек, - потрясенно прошептал я, забыв о недавних наставлениях, - что ты, черт побери, здесь забыл?
Джонс снова взглянул на меня, на этот раз с явным интересом:
- У нас с Джеком кое-какие старые счеты. Не стоит упоминания. А вот ты кто такой?
Джек сделал мне страшные глаза. Но имя-то назвать можно?
- Айзик Бромберг, к вашим услугам, сэр, - ответил я, стараясь держаться с достоинством, и отвесил легкий поклон.
И тут же пожалел об этом. Горло сдавило как петлей, в глазах потемнело. Джонсу явно не понравился мой ответ. Щупальце левой руки обвилось вокруг шеи. Я схватился за него, пытаясь сбросить удавку, но он, кажется, даже не заметил этого.
Голубые, нак незабудки глаза Джонса обжигали яростью. Я не выдержал и зажмурился.
- Ты боишься смерти, Айзик Бромберг? - с трудом разобрал я сквозь звон в ушах. Я захрипел, и у него достало сообразительности чуть ослабить хватку. Я зашелся в приступе кашля, чувствуя, что еще немного, и заданный мне вопрос потерял бы свой смысл. Я стоял, жадно хватая ртом воздух, а Джонс терпеливо ждал.
- Конечно, боюсь, - выдавил я наконец, моля небеса, чтобы эти слова не вызвали у него нового приступа гнева. Петля наконец соскользнула с моего горла. Я осторожно открыл глаза.
Матросы вокруг ухмылялись. Джек смотрел с брезгливой жалостью, и это оказалось еще хуже удавки. И тогда я быстро перевел дыхание и отчаянно произнес :
- Но на службу к тебе не пойду.
Джонс чуть подался вперед, и я невольно отпрянул.
- А я еще ни о чем не спрашивал. Гляжу я, Джек, распустил ты свою команду. Запомни, парень, ты должен молчать, пока к тебе не обратились. Ясно?
- Ясно, - поспешно кивнул я, проклиная себя на чем свет стоит. Ведь Джек меня предупреждал!
- А чтобы не забыл, позволь представить тебя нашему боцману, - закончил Джонс под хохот матросов и улыбнулся какой-то удивительно детской, озорной улыбкой, - Эй, приятель, научи его вежливости.
И прежде чем до меня дошел истинный смысл его слов, толпа расступилась, и меня поманил к себе высокий, обтянутый скользкой перепончатой кожей рыбочеловек с жуткой девятихвостой "кошкой" в правой руке.
- Ну, смелее, ступай к мачте, сынок.
Господи, нет, нет! Только не это, пожалуйста! Ну что ж ты такой мстительный!
Я беспомощно оглянулся. Толпу монстров уже охватил азарт предстоящего зрелища. Ноздри Джонса жадно раздувались. Джек глядел на меня, сморщившись, как от зубной боли, и глаза его говорили: потерпи, друг, деваться некуда.
- Ну что, сам пойдешь или тебе помочь?
И тут я неожиданно выпалил, обращаясь к боцману :
- Позвольте спросить вас кое о чем, сэр.
Галдеж мигом смолк. Боцман улыбнулся :
- Последнее желание - закон. Спрашивай.
- Скажите, сэр, - тихо произнес я, - были ли вы крещены в детстве?
Видно, он ожидал любого вопроса, только не этого. Рука с плетью повисла.
- Да, - ответил он как-то неуверенно, - был.
- А какое имя вам дали при крещении?
- Мы все давно забыли, как нас зовут! - крикнула рыба-молот, вызвав в толпе новый приступ веселья. Но боцман не спешил к нему присоединиться. Он сдвинул гладкие надбровные дуги, будто пытаясь уловить ускользающее воспоминание.
- Томас, - медленно сказал он наконец, - меня назвали Томасом.
- Айзик, - сказал я в тон ему, заглянув в маленькие блестящие глаза-бусинки, - Айзик Бромберг.
- Я понял, - мрачно ответил боцман, - ступай к мачте, Айзик. Я оставлю тебя в живых.
Почему-то мне вдруг стало очень жарко - будто кипяток разлился в груди, в руках до кончиков пальцев, а в ушах сильнее зашумела кровь. Решительно сглотнув, я направился к мачте, запретив себе о чем-нибудь думать. Дошел, ухватился обеими руками за грязные разлохмаченные веревки, свисающие на палубу. Господи, скорее бы, пока меня не оставило мужество!
Но Джонс как будто и вправду умел читать мысли.
- Назад, ребята! - услышал я его голос, - пусть разденется сам.
- Сними рубашку, - объяснил мне стоящий за спиной Томас.
Пришлось бросить тали и непослушными пальцами стягивать рубашку через голову. Господи, какое отвратительное чувство, будто не жадные взгляды, а щупальца шарят по моей голой спине!
- Дай сюда, - Томас вырвал у меня рубашку, свернул жгутом, сунул мне в лицо , - закуси покрепче.
Я подчинился.
- И не бойся, - прошелестел Томас на грани слышимости и отошел назад, стуча коралловыми наростами на ногах.
А потом я услышал резкий свист, и в спину разом ударило девять пуль. Прямо напротив сердца. Тряпка выпала из судорожно раскрытого рта. Я мечтал крикнуть и не мог. Не мог даже вдохнуть. И сразу последовал новый залп. И еще... Это не я, это не со мной, я бы такого не вынес... И вдруг горло отпустило.
Я смог закричать только на последнем, пятом ударе.

Глава двадцать пятая. Разговор по душам.

- Ну что, сынок, у меня есть для тебя две новости - хорошая и плохая, - заявил Джек, возникая рядом с моим ложем, - с какой начать?
- С хорошей, - прошептал я, проклиная его вечное зубоскальство.
Я лежал лицом вниз на стопке пустых мешков, постеленных на длинный рундук, и тихо мечтал умереть. Дело, как ни странно, происходило в боцманской каюте. Койка Томаса сейчас пустовала, и я был несказанно рад этому. Доставил он меня сюда сам - сразу после окончания шоу, предварительно зыркнув на команду так, что все смешки как ножом отрезало. Джек проследовал за нами с обычным невозмутимым выражением на лице, победоносно оглядывая притихший экипаж "Голландца".
Капитан молча наблюдал за нашим шествием, пуская дым из трубки, но вмешиваться не торопился. Он, видимо, вполне мог позволить себе подождать денек-другой, пока я встану на ноги, чтобы возобновить наш философский спор. Я понимал, что главное удовольствие еще впереди, но мне было наплевать. Гораздо важнее сейчас было удержаться на ногах, что удавалось только при одновременной поддержке Томаса слева и Джека справа. При этом оба старались не смотреть друг на друга и уж тем более не обменялись ни единым словом. Ну да, понятно... опять старые счеты...
- Хорошая новость, - пропыхтел Джек, откупоривая принесенную с собой бутылку, - заключается в том, что сейчас я истрачу на тебя чертову уйму рома. И очень приличного, кстати... А плохая - в том, что получишь ты его не в качестве внутреннего средства...
- А по-человечески нельзя сказать? - со всей возможной кротостью спросил я.
- Можно, - охотно согласился Джек, - надо тебе раны прижечь, пока не загноились. Так понятнее?
- Джек, - еще более кротко осведомился я, - что я тебе сделал?
- Ах, ты хочешь знать? - мстительно произнес Джек, - начнем!
И, как показалось в первый момент, плеснул мне на спину крутого кипятка.
- Не нравится? - спросил он через минуту, дав мне откричаться, - а теперь слушай. Кто не давал мне прохода на моем же собственном корабле? Кто подкарауливал меня после ночной вахты и приставал с дурацкими разговорами? Кто постоянно богохульствовал в моем присутствии?
- Когда?- возмутился я, - не было такого!
- Ах, не было?!
- А-а-а! Хватит! Было, было! Перестань!
- Кто вечно отпускал грязные шуточки на этот счет? Не знаешь? Ты же видел, как меня коробит! Я католик... и твой капитан, между прочим. Я живой человек. А ты с этим считался? А?
- Ой!! Джек, больно! Я, между прочим, тоже католик!
- Врешь!
- Нет, не вру! Я моран, меня крестили в приходе святого Висенте в Кордове!
- Ты такой же католик, как я Изабелла Кастильская! Ты вообще ни во что не веришь. Это твое частное дело, черт побери. Но что ты мне постоянно лезешь в душу грязными лапами? По-твоему, я не мог бы отплатить тем же? Хочешь, напомню парочку похабных историй о евреях? Думаешь, мне нечего тебе сказать?
- Что-о?
- Ага! Дошло наконец! А сколько раз я просил тебя заткнуться? А ты делал вид, что не понял? Помнишь?
- Ой! Помню! Помню! Джек, перестань! Не могу больше!
- А я могу?!
Тут нам пришлось прерваться, так как дверь открылась, и в каюту заглянул Томас.
- Эй, что тут творится? Чего ты орешь? - на Джека он демонстративно не смотрел.
- Ром больно крепкий попался, - криво улыбнулся я ему, - даже жалко такой переводить...
Витиевато выругавшись, Томас исчез. С минуту мы оба молчали.
- Джек... прости, пожалуйста, - тихо сказал я наконец.
- А в который раз ты это говоришь? - спросил он после паузы.
- Не в первый, - признал я, - понимаешь... Ты прав, конечно... Но когда доходит до дела, я никак не могу удержаться... Меня несет... Может, ты меня в следующий раз стукни чем-нибудь тяжелым по башке?
- Не поможет... Раз ты сам не способен за собой следить... А насчет индейцев ты раз прошелся, помнишь?
- Да... Джек, я скотина. Прости, пожалуйста.
- В тысяча первый раз, - подытожил Джек, - ну ладно, на сегодня хватит... Дерет-то хорошо?
- Не то слово...
- Так тебе и надо. Ладно, отдыхай. Я скоро приду.
И, прихватив бутылку с остатками рома, он аккуратно притворил за собой дверь каюты.

Глава двадцать шестая. Нечего верить кому попало.

Сегодня я узнал о себе нечто новое. Нечто такое, чего предпочел бы не знать. Но так уж случилось.
Деметриос слег в гнилой горячке. Я не знал об этом до той минуты, как рано поутру решетку моей двери отомкнул не он, а Юсуф.
Вошел, сунул мне миску и кружку, встал напротив, глядя с каким-то новым, испытующим выражением на лице. Я занервничал.
- Позвольте спросить, господин мой, - тихо сказал я по-турецки, опустив глаза.
- Спрашивай, чефыд, - разрешил он.
- Где Деметриос?
- Тебе-то что? При смерти, двух дней не протянет. Захворал еще вчера, а ночью я его сменил. Ну, шевелись, ты у меня не один.
И снова уперся взглядом. Кусок встал мне поперек горла, я подавился, закашлялся, а он все стоял, глядя на мои содрогания, и молчал. Не знаю, как мне удалось закончить трапезу (слово опять греческое...). Миска и кружка опустели, я вернул их, но он все медлил. Наконец, помучив меня еще с минуту, все-таки ушел. Я тяжело опустился на скамью, отирая выступившие от кашля слезы.
- Чего ты хочешь от меня? - спросил я тихо, не надеясь быть услышанным. - Теперь я остался один, защитить меня больше некому, и он это знает. Потому и не торопится. Знает, что я хочу жить, что у меня на воле семья - вот и уверен, что мне некуда деваться. Неужели действительно некуда? Ну что же ты молчишь?!
... Юсуф явился после вечернего обхода. Принес с собой масляный фонарь, потому что огни были уже погашены и я сидел в полной темноте. Весь день, медленно сходя с ума, я прислушивался к звукам, доносящимся из коридора, и к вечеру был уже совершенно измотан. Должно быть, он остался доволен моим состоянием. И вообще был настроен очень добродушно - почти как в день нашего знакомства.
- Ну что, чефыд, готов твой грек, упокой Аллах его душу, - сказал он, грустно вздохнув, и на мгновение превратился в прежнего добродушного толстячка, - но мы-то с тобой еще живы?
- Я думал, он тебе был другом, - ответил я, оторопев от мной же произнесенного слова "был".
- Запомни, чефыд, - внезапно посерьезнев, он поднес фонарь к моему лицу, - друзей на этом свете ни у кого быть не может. Слишком большая роскошь, если хочешь дожить до старости. В собственном доме, и то нельзя доверять никому. Женщина с виду покорна, а ночью перережет мужу горло или за обедом отравы подсыплет в еду. Дети доносят на родителей, слышал о таком? А твои соплеменники, чефыд - не они ли тебя погубили? Вы хуже крыс, своих сожрать готовы - думаешь, я не знаю? Что вы вообще за люди, если друг друга ненавидите больше, чем чужих?
- Вы не лучше, - сквозь зубы ответил я.
- Знаешь ведь, что сейчас я не потащу тебя в подвал, - осклабился он, - вот и осмелел? Ладно, успокойся, я не за этим пришел. Опустевшее место кто-то должен занять. Был Деметриос, теперь буду я. Строптивые в тюрьме долго не живут.
- Я знаю.
- Ну так по рукам?
- Нет.
- А что ты скажешь на это? - прошептал он, молниеносно прижимая к моему горлу короткий нож - я даже не успел понять, откуда он выхватил оружие. - Хочешь, зарежу прямо тут, как свинью? И даже не отвечу - подумаешь, гяуром больше, гяуром меньше...
- Режь, - ответил я спокойно. Мне бы испугаться, а я будто окаменел. Отныне жизнь не стоила ни гроша. Я был свободен от любых обязательств. Пусть Дина останется вдовой. Пусть ребенок растет без отца. Я готов.
- Режь, - повторил я, схватился за рукоять поверх его пальцев и быстрым движением полоснул себя по горлу...
...- Дурак же ты, кейрос, - раздалось у меня над ухом. Я открыл глаза. Шею сдавливала повязка. Она была насквозь мокрая и липкая. Дышать было больно. Надо мной возвышался Деметриос. Но от банальной догадки, что оба мы в раю, пришлось отказаться тотчас - знакомые грязно-белые каменные своды нависали над нашими головами.
- Демо? - прошептал я и заплакал.
- Ну как же не дурак, - покачал он головой,- уж, наверное, и хоронить меня собрался? Хорошо, Юсуф тебя заметил - вовремя оттащил в лазарет. Ты чего это резать себя вздумал? Да еще левой рукой... Ничего толком сделать не можешь...
- Ничего, Демо, - сиплым счастливым шепотом подтвердил я, любуясь его разбойничьей физиономией, - совсем-совсем ничего...

Глава двадцать седьмая. Меня недооценили.

Ночь перед судом я, разумеется, не спал. Просто тупо сидел и грыз заусенцы на пальцах. То, что я мог перечувствовать, давным-давно осталось позади. Мне хотелось только одного - чтобы все поскорей закончилось.
Накануне снова приходил отец. На сей раз я отлично понимал, что все происходящее происходит на самом деле и, скорее всего, мы видимся в последний раз. Но что я мог ему сказать? Чтобы он не горевал, теряя единственного сына? Сказать, что я все-таки успел кое-что на этом свете и, как бы то ни было, после меня останется ребенок?.. Которому теперь расти сиротой, да еще в запятнанной семье... Как примет подобную новость община, не отвернутся ли все от моих, не выгонят ли из Города?
Безбожник... А я-то привык болтать с ним по двадцать раз на дню, задавать риторические вопросы, обвинять и ловить на ошибках... Да никто на свете, наверное, чаще не нарушал заповедь "не упоминай всуе". Мы с ним, кажется, уже превратились не то в старых приятелей, не то в терпеливого отца и взбалмошного сына - глупого, вздорного, и все-таки не безнадежного... Но людям, стало быть, виднее.
Правда, стоило мне, сопровождаемому с двух сторон, войти в низкое темное помещение, освещаемое десятком масляных ламп, как философский настрой слетел с меня мигом, как сухая шелуха с луковицы. Да, постановка была продумана во всех деталях, и декорации производили сильное впечатление. Я бы даже сказал, слишком сильное. Мне лично с лихвой хватило бы и половины.
Широченный дубовый стол. Толстые засаленные тома, переплетенные бычьей кожей. Полдюжины одетых в белое торжественных, дряхлых стариков. И я перед ними - окаменевший, с пересохшим ртом, подгибающимися коленями... Хотите верьте, хотите нет, но больше всего меня тогда мучила невозможность почесать голову. А что вы хотите, я так зарос грязью за два месяца заключения... Хотите, чтоб человек вел себя достойно - дайте ему сначала мыла и горячей воды.
- Иса Бромаг? - брезгливо спросил тот старик, что сидел в середине стола, заглянув в свой список.
Я не рискнул его поправить.
- Так, господин мой.
- Обвинение в безбожии, - повернулся он к высохшему, как палка, соседу и принял у того тяжелый фолиант, очевидно, предусматривающий именно мой случай.
Затем начал неспешно листать страницы, каждый раз смачивая пальцы слюной. Я тоскливо ждал. По его лицу было видно, что моя участь давно решена, а все происходящее здесь - досадная, но неизбежная формальность. Он смертельно скучал; видимо, успел с утра проголодаться, и у него ныла поясница к дождю... Моя персона была, должно быть, последним, что его интересовало на этом свете. И вот именно он решал, что со мной будет...
Тут вдруг высохший тронул его локтем, наклонился к уху, крупному, оттопыренному, густо поросшему седыми волосами, и что-то заговорил хриплым шепотом...
Эту сцену я запомнил на всю жизнь. Ухо, например, до сих пор встает у меня перед глазами, стоит как следует зажмуриться. Потому что это была минута моего второго рождения. Я разобрал имя равви Гура.
- Поручительство? - спросил судья недовольно. Проволочка явно его раздражала. Очевидно, укокошить человека здесь требовало куда меньшей возни, чем сохранить ему жизнь и всего лищь оставить гнить в тюрьме, пока он не состарится...
...Итак, десять лет. Совсем немного - по сравнению с тем, что могло бы быть. Ладно, забудем это, подумаем о настоящем. Всего десять. Почему же я совсем не рад? По здешним меркам я счастливчик... Равви Гур спас меня, и, зная нравы иерусалимской общины, могу представить, чего ему это стоило. Через десять лет я вернусь домой. Если буду жив.
Ребенку будет десять... Дине тридцать два... Отцу...
Я молча стоял и смотрел на стариков за длинным дубовым столом.
Мне тридцать пять. Каким я выйду отсюда? Неужели таким же, как они?